|
(На поле танки грохотали)
Зимой в танке холодно, летом — жарко. Я согласен, если бы было наоборот, потому что сидеть в раскаленном, душном чайнике чертовски надоело. Только ночью прохлада проникает сквозь броню, и я не чувствую себя как в парилке. Все оставшееся время приходится терпеть.
В зеленоватом мареве ночного прицела чуть заметно, как покачиваются камыши. Я знаю, что за ними есть озеро, но сходить туда искупаться или просто набрать воды желание не возникает. Напротив, при одной мысли по телу бегут мурашки.
— А что будет на самом деле? — спрашиваю я себя вслух.
Больше спросить некого, да и ответить тоже, поэтому сам себе отвечаю:
— Жуткая, жуткая смерть от паралича легких, сердца и всех остальных органов. Потому что все, от горизонта до горизонта, залито «Новичком».
Даже по нужде не приходится выходить. Благо в танке есть биотуалет, а новые картриджи и воздушные фильтры подвозят с тыла.
Я в относительной безопасности, если можно так сказать. Внутри машины мне ничего не угрожает разве, что прямое попадание фугаса. Но это маловероятно. Сейчас, как и на протяжении последних лет, мы ведем артиллерийские дуэли. Ведем огонь по площадям, а противник отвечает так же неэффективно. Грубо говоря, мы обмениваемся любезностями. Из штаба присылают координаты, я навожу орудие и делаю несколько выстрелов. Затем жду, когда пополнять боекомплект, и слушаю новости. Наши залпы всегда уничтожают скопления противника — разведка это подтверждает. Но потери бывают и у нас. Да что там скрывать! Каждый день радио сообщает о новых жертвах, десятках и даже сотнях погибших. В общем, на войне как на войне.
Моя рация ожила, зашипела, как ошпаренная кошка, и, клюкнув, голос боевого товарища с левого фланга спросил:
— Ганс, ты еще не сдох на радость нашему противнику?
Голос Шульца после продолжительной тишины показался очень громким, на секунду мне захотелось приглушить его, чтобы не демаскировать себя. Однако через мгновение я вспомнил, где нахожусь, и, клацнув гарнитурой, громко ответил:
— Только после тебя, друг.
Мой собеседник рассмеялся в эфир.
— Наберись терпения, Ганс, нам снова снизили паек и повысили цену на топливо.
— Серьезно? — не поверил я. — С начала года это уже второе повышение.
— Знаю, — ответил собеседник, — и этим дело не ограничится. Ходят слухи, что наш контракт снова продлят в одностороннем порядке.
— Не может быть, — возмутился я. — Мне уже продлевали службу.
— А что ты хочешь? — спросил Шульц. — Война еще не кончилась, и, судя по тому, что говорят, — конца ей не видно.
Я не знаю, где мой боевой товарищ собирает сплетни и слухи, но почти всегда он приносит дурные вести. Общение с ним вызывает у меня депрессию, и, разумеется, я не люблю с ним говорить. Тем более у моего соседа есть странная особенность — постоянно просить сменить радиочастоту.
В мирной жизни я вообще не стал бы с ним разговаривать. Но когда вы сидите в танке, и большого разнообразия в собеседниках нет, приходится довольствоваться малым.
— А чем объясняют повышение цен на топливо? — спросил я.
— Ганс, ты не перестаешь меня удивлять, — ответил Шульц. — Все объясняется войной, бомбежками нефтехранилищ, снижением добычи.
— Но ведь они в глубоком тылу? — возразил я.
— А, скажу тебе больше, — ответил голос в рации. — Есть мнение, что цены повышают только потому, что мы исправно платим. Например, летчики вообще не платят за топливо, отказались в начале войны, и все.
— В смысле? — возмутился я.
— В прямом. Те, кто воюет на самолетах, заправляют керосин бесплатно.
— Ты еще скажи, что они боеприпасы не покупают, — поддел я собеседника.
Рация долго молчала, после чего сквозь шипение голос сказал:
— Перехожу на частоту «Танго-два». До связи.
Вот умеет Шульц испортить настроение. Как теперь заснуть?
Нужно бы подремать, пока броня не нагрелась, потом это будет затруднительно. Но сон улетел. Мысль о том, что придется платить больше после каждой передислокации, сверлила мозг. Я переключился на частоту соседа с правого фланга и вызвал его.
— Отто, ответь Гансу, как слышишь? Прием.
Отто ответил моментально, будто ждал моего вызова.
— Тебе тоже не спится, Ганс?
— Дурные вести, — сказал я, — никак не могу успокоиться.
— Ты про наши потери? — спросил Отто.
— Нет, я о повышении цен на топливо.
— Где ты раскапываешь эти гадости, Ганс? Не будет никаких повышений. Я только что слушал обращение Генерала, и он сказал про индексацию жалования и довольствия.
— Но ведь цены на тушенку и солярку уже росли в этом году.
— Только на четыре процента, — пояснил Отто. — А жалование выросло на целую сотню марок, и до конца года планируется еще.
— Умеешь ты успокоить, — сказал я.
— Не время расслабляться, Ганс, — ответил мой сосед. — Противник планирует начать наступление, и это произойдет в ближайшее время.
— Стыдно признаться, — сказал я, — но за всю войну я так и не увидел врага.
— Вот и наберись терпения. Сконцентрируй всю свою злость, а когда он полезет тебе в башню, намотай его кишки на гусеницы.
— Я так и сделаю, — пообещал я. — А ты, Отто, видел противника?
— Лично — нет, но мой товарищ знает одного танкиста, который лично обстреливал врага прямой наводкой. С третьего выстрела он его подбил, и тот долго горел, а мой сосед видел дым.
— Так близко? — восхитился я.
— Да, — ответил Отто. — Но разве кто-то сомневается, что наши товарищи погибают от рук противника?
— Конечно нет, кому такое может прийти в голову?
— Давай спать, Ганс. Скоро настанет трудный день, и мы должны встретить его достойно.
— До связи, — ответил я и положил гарнитуру.
После разговора с Отто мне стало спокойно. Я нашел «Боевой листок танкиста» и стал разглядывать заметки моих товарищей о том, как они проводят время, ожидая схватки с врагом.
Сидеть в танке в полном одиночестве ведь совсем не весело. Можно написать письмо домой, выпить чаю, помечтать, попеть, послушать новости или боевые марши, и по большому счету это все. Но мои товарищи горазды на выдумку, и «Боевой листок» всегда печатал рубрику «Шел такой-то день войны».
Молодой танкист, совсем салага, придумал шить из ветоши одежду для снарядов. Он одевал их в платьишки и курточки. Мастерил шапочки и даже обувь. Другой танкист расписывал боеприпасы арабской вязью. Третий выстраивал снаряды в геометрические фигуры. Четвертый как-то умудрялся ставить их друг на друга, но при этом сохранял равновесие цилиндрических и конических болванок.
Я просматривал зачитанный до дыр листок и вдруг понял, что не смогу заснуть, пока так же не испорчу настроение Шульцу. Загвоздка была в том, что самые плохие новости я узнавал именно от него, и что бы я ни сказал хорошего, у Шульца всегда находился контраргумент.
— Ганс вызывает Шульца, — бросил я в эфир, подобрав частоту соседа слева.
Кроме шипения и треска в гарнитуре ответа не последовало. Я повторил вызов, затем снова, и спустя несколько минут опять.
Предположить, что мой боевой товарищ спит, было невозможно. Рация гремит в танке, будто у тебя в голове. Аккумулятор, конечно, может разрядиться, но тогда он автоматически подзарядится от бортовой сети, которая поддерживается генератором. А уж он точно не выйдет из строя, потому что система управления огнем, жизнеобеспечение, да и все остальное должно поддерживаться и подпитываться энергией.
По сути Шульц мог не отвечать только по трем причинам: Если погиб, если дезертировал или просто не хотел отвечать.
Последнее предположение меня просто взбесило. Почему-то ярко представилось: Шульц хихикает, зажав рот и слушая, как я безуспешно пытаюсь его вызвать.
— На связи, мой друг. — Голос Шульца не был сонным, напротив, он показался запыхавшимся, как после физических упражнений.
— Ты долго не отвечал, — сказал я, прислушиваясь.
— Был в туалете, Ганс, ты вызвал меня не очень вовремя.
— В следующий раз бери рацию с собой, — сказал я, — скоро начнется большое наступление.
Я выпалил это скороговоркой и уже собирался сказать «отбой», но Шульц огорошил меня вопросом:
— Наше или противника? — И, не дождавшись моего ответа, сам же сказал: — Конечно наше, о чем это я?
— Почему ты решил, что наше? — спросил я.
— Как мы можем знать о планах противника? Ведь он будет всячески скрывать их от нас. Следовательно, наступление наше. Свои-то планы мы знать обязаны.
— Ты ведь не был в туалете, — почему-то сказал я. Сам не понимаю, но я как-то догадался, что Шульц меня разводит.
— И тебя это беспокоит? — вопросом ответил собеседник.
— Я очень боюсь того, чего не понимаю, — сказал я.
— А я не могу тебе рассказать, извини.
— Что? — удивился я. — Что можно делать в танке и скрывать это от боевого товарища, который находится в таком же танке?
— Я не то чтобы скрываю, просто не хочу говорить. Ты можешь в это поверить?
— Но Шульц, разве мы не сослуживцы? — Я уже совершенно забыл, для чего вызвал соседа по рации.
— Я… Могу рассказать лишь историю о том, что слышал от своего соседа, но это не имеет никакого отношения ко мне. Понимаешь?
Разумеется, я не понимал, но нужно было хоть с чего-то начать, и пришлось согласиться.
— Валяй, — разрешил я. — Пусть это будет сосед, только подробнее, пожалуйста.
Шульц выждал театральную паузу и сказал:
— Мой сосед говорил с одним соседом, а ему передавал другой сосед — одному танкисту дали увольнительную. И он ездил в дивизию.
— Ну-у, — растянул я, — не знал, что ты сказки станешь рассказывать.
— Ты сам просил, — ответил Шульц, — так что слушай.
— Ладно, — согласился я. — Если засну, пошли мне зуммер в тангенту.
— Так вот, — продолжил Шульц. — Приехал этот танкист в часть, а там все по-другому. То есть абсолютно все. В офицерской столовой льется шнапс и мажут икру. Прямо в части ходят куртизанки, причем без химзащиты, и даже без противогазов. Нет никаких бомбежек, убитых и раненых. Правда, госпиталь забит танкистами, но это те, кто сошел с ума от одиночества или подхватил цингу.
Остальные служат как ни в чем не бывало. И я бы сказал — служится им не плохо. Боевые выплаты, звания и ордена идут, как на фронте, плата за боеприпасы и топливо, которое мы с тобой расходуем, поступает регулярно. А ведь до войны никто и не думал, что с солдат можно брать за это деньги.
— Не верится в это, — усомнился я. — Какая-то сказка у тебя неправдоподобная. Получается, наше командование загнало нас в танки, но для чего?
— А для чего существует командование?
— Глупый вопрос, — отозвался я. — Чтобы командовать.
— Правильно, — похвалил Шульц, — а командовать зачем?
— Чтобы победить в войне.
— Или, говоря на простом языке, решить какую-то проблему. Так ведь?
— Ну так, — неохотно согласился я.
— А без проблем командиры нам, получается, не нужны. Вообще.
— В сказке, наверное, не нужны, — подтвердил я, — а в жизни как без них?
— Я сейчас тебе историю пересказываю, — заметил Шульц, — а по ней в нашей танковой дивизии никакой войны нет. То есть был приграничный конфликт из-за южных болот, но он давно закончился. Одного танкиста укусил лихорадный комар, его отправили в госпиталь. Там решили, будто противник применил химоружие, и свезли всех, у кого нашлись похожие симптомы. К тому времени многие начали болеть — кто от усталости, кто от недоедания. А в госпитале они заражались друг от друга лихорадкой, и чем больше солдат свозили, тем больше болело. Когда же поползли слухи, тут у каждого второго появились симптомы.
— Какие симптомы? — спросил я.
— Локти чешутся и перед глазами мушки. Это наивернейший признак лихорадки. Только командование подумало-подумало и решило все оставить как есть. Мол, пока все так хорошо складывается, возвращать танки в часть не надо, а следует вести заградительный огонь и сидеть в засаде. Мало ли что у противника на уме, а вдруг он и на самом деле нападет?
— То, что ты мне сейчас описал, Шульц, называется измена Родине. И за это, по законам военного времени, полагается расстрел.
— По законам военного времени, — заметил Шульц, — да, полагается. А в режиме чрезвычайной готовности — нет.
— Подожди, подожди, — сказал я. — Ты что хочешь сказать? Командование нашей части делает вид, что воюет с несуществующим противником? А летчики кого бомбят? В какие походы ушли моряки? Или все войска между собой договорились? Это, Шульц, уже всемирный заговор.
— Ганс, ты когда-нибудь видел стаю птиц?
— Разумеется, — ответил я.
— Никогда тебя не поражало, как синхронно они реагируют на опасность? Сто?ит чему-то произойти, и они как по команде поворачивают, причем всей стаей. Рыбки, кстати, ведут себя очень похоже. До войны у меня был аквариум, и я любил наблюдать, как они слаженно парят в воде.
— К чему ты это, Шульц?
— Когда наблюдаешь за стаей, всегда возникает мысль, что должен быть вожак. Главная рыбка, которая всеми руководит. Я провел много часов, выискивая ее среди остальных.
— Нашел? — поинтересовался я.
— Нет, у рыбок вожака нет, но есть стая, и образуется она только потому, что рыбки очень похожи и ведут себя одинаково. Как, впрочем, и командиры. Что танкисты, что летчики, что моряки. Если они понимают, что ситуация решает их проблемы, то все они поступают одинаково. Не сговариваясь и не обсуждая друг с другом.
— Какую же проблему для командования решает война?
— Самую главную, — ответил Шульц. — Пока идет война, никто даже не задумывается, во сколько она обходится.
— А Генерал? — возразил я. — Он-то не может не знать, что на самом деле происходит.
— Я не знаю, — сказал Шульц. — По-моему, старик впал в детство и уже не отдает себе отчет. На переговорах с противником по возврату южных болот он обозвал вражеского генерала киллером. И знаешь, что тот ему ответил..? «Рыбка плывет — назад не отдает».
— И что это значит? — спросил я.
— То, что его никто не воспринимает всерьез. И даже противник ведет переговоры как с ребенком.
Что уж говорить про командиров? Они пока не получат все ордена и боевые выплаты ни за что не позволят прекратить этот цирк. А в случае дворцового переворота, старику больше не на кого опереться.
— Как же мы? — удивился я.
— Мы сидим в танке, — заметил Шульц. — Давай-ка сменим частоту на «Фокстрот семь». До связи.
— Подожди, Шульц, — выкрикнул я, — ты так и не ответил на мой вопрос!
Рация молчала. Я долго крутил ручку настройки, ища указанную частоту. И наконец услышал голос соседа слева.
— Зачем ты все время меняешь частоту? — возмутился я.
— Не хочу, чтобы особый отдел заинтересовался нашими разговорами.
— Ты серьезно? — не поверил я.
— Разумеется, — ответил Шульц, — особый отдел для этого и предназначен. Тех, кто долго болтают в эфире, начинают двигать вперед, а потом они куда-то пропадают.
— Да это уже паранойя, — заметил я.
— Скажи, Ганс, а кто ты по специальности?
— Я повар.
— А я доктор. И как ты думаешь, почему войной занимаются люди в этом необразованные? Где настоящие специалисты, профессиональные танкисты?
— К чему ты клонишь, Шульц?
— К тому, что профессиональный военный не поверит в эту чушь. Он сразу поймет что к чему, к тому же расскажет своим сослуживцам.
Я засмеялся.
— Похоже, Шульц, ты окончательно перегрелся. Эта история уже не похожа на сказку, это уже бред… Ну допустим, — продолжил я. — Допустим на какую-то секунду, я поверю в эту историю. Тогда можешь ты ответить на самый главный вопрос: «Когда эта война закончится?»
— В истории, которую я рассказал, — ответил Шульц, — она не закончится никогда. Точнее сказать — рано или поздно — мы все к ней привыкнем. Станем ходить друг к другу в гости, разобьем вокруг танков огородики, обзаведемся семьями. Лет этак через сто никто и не вспомнит о южных болотах и почему люди живут в танках. Мы с тобой к тому времени умрем, а новое поколение не будет помнить ничего лучшего.
— Ты, Шульц, по-прежнему не ответил на мой вопрос, — сказал я. — И заговариваешь мне зубы.
— Нет, — сказал мой сосед, — я пытаюсь тебе объяснить то, что понять невозможно. Не предназначено для понимания.
— Тогда объясни мне — как ребенку.
Шульц некоторое время молчал.
— Вот ты покупаешь воздушные фильтры? — спросил он.
— Разумеется, — согласился я. — Без них я надышусь «Новичком», который разлил противник.
— А зачем? Зачем ты фильтруешь воздух в танке, если все время палишь из пушки? Через ствол твоего орудия воздух с улицы попадает в башню.
— Что ты такое говоришь? — Возразил я. — Давление воздуха в танке больше атмосферного и воздух не заходит, а выходит наружу.
— Да, — согласился Шульц, — но это когда ты включаешь вентилятор.
Знаешь, Ганс. Были времена, когда наш Генерал носил восемь железных крестов. Он так любил медали, что сделал операцию по расширению груди, потому что ордена не влезали на китель. Еще он любил целовать офицеров. В губы и прямо взасос. Но это тоже никому не казалось странным. Под его выходки постоянно переписывали Устав, объясняли маразм старика политической целесообразностью или «хитрым планом».
– И-и-и?.. — с интересом растянул я.
— Я не служил в те времена, но что-то мне подсказывает, что, родись я на сорок лет раньше, то тоже не нашел бы в этом ничего предосудительного. Для того, чтобы понять происходящее, должно пройти время.
— Шульц, — возразил я, — когда пройдет время, происходящее станет прошлым.
— Вот именно, — согласился мой товарищ. — Поэтому я тебе не расскажу, а покажу. Поверни башню на девяносто градусов влево. Посмотри в прицел и наберись терпения.
Я протянул руку к рычагам. Механизмы боевой машины ожили, с лязгом и скрипом тяжелая башня повернулась влево. Танк грозно поводил стволом, затем на некоторое время замер.
В окуляр прицела я видел, где заканчивались камыши и небольшой песчаный склон, сбегавший от леса к озеру. Как ни в чем не бывало по откосу шел человек. Он нес в руках длинную палку, а когда добрался до воды, размахнулся и замер, держа ее в руке.
Волосы под моим шлемом взмокли, я еще никогда не видел противника так близко. Он был одет в черный комбинезон без знаков различия, но в том, что это военный, сомнений не оставалось.
— Шульц! — закричал я в гарнитуру. — Рядом с тобой противник. Отходи на запасную позицию!
Я торопливо послал в казенник снаряд и зарядил орудие.
— Ничего-ничего, — сказал я, беря фигуру в перекрестье прицела. — Сейчас я тебя прикрою. Держись, брат!
Тольятти, 2021 год.
www.belletristik.ru
|
|
